Говорят, она была упряма,
Озорна, но как дитя мила.
У своей подружки моя мама
Жениха со свадьбы увела.
Все село смеялось и шепталось,
Как она вела его домой.
Ну а вскоре, вскоре оказалось...
Это был, конечно, папка мой. 
Папка, он характером был скромный, 
Говорят, и я «пошел в него». 
Помню только лоб его... огромный!
И еще... и больше ничего.
Об отце я знаю очень мало,
Может, даже мало чересчур,
Только то,- что рассказала мама:
Был он кареглаз и белокур,
Ростом не высокий, но плечистый,
В каждом деле ловок и силен,
Взгляд прямой, как блики звезд, лучистый. 
Волос, будто солнцем окроплен.
Словно для контраста с волосами,
Смоляные брови — взмах орла...
Был он очень ласков к нашей маме
И она любила, как могла.
***
Так они: Мариша и Сергуня,
Воедино слив сердца свои,
Жизнью шли...
В предгрозовых июнях
Расчудесно пели соловьи!
Но тревожней становились дали,
А закаты с каждым днем мрачней, 
Нет, грозы не ждали! Мы не знали.
Что на свете нет беды страшней.
***
Так зверь из чащи до поры
Глядит тревожно на костры,
Но не поймет он никогда:
Что свет костров — его беда.
Что на кострах кипит свинец,
Что предрешен уже конец.
Что скоро хитрый человек 
Прервет его прекрасный бег,
Как он бездумно, так и мы
Не верим в царство вечной тьмы.
Когда в права вступает ночь,
Не в силах даже ум помочь.
Нет! Никогда мы не поймем
Тот миг прощанья с ясным днем,
И будем верить на краю
В жизнь! В силу! В молодость свою!
Не потому ли, там и тут
Ньюгитлеры средь нас живут?
А мы в манере игровой
Танцуем к третьей мировой.
****
Вдруг она набросилась!
Внезапно!
Злобы человечеству полна... 
И в сердца ударило набатно
Грозное:Война!! Война! Война...
Я помню, солнце, сочной сливой,
В моих светилось башмаках,
А я веселый и счастливый 
Сидел у папы на руках.
Наш папа в боевой шинели 
Решительно шел на вокзал.
Гармошки жалобно хрипели 
И тяжко паровоз вздыхал.
Но, как прощался с нами папа,
Как нам махал с подножки он, 
Забыл... 
Не помню, как на запад
Ушел тяжелый эшелон.
Нет, не от пушек и снарядов,
(Был ими поезд небогат)
Тяжелый от прощальных взглядов 
Всех не вернувшихся назад.
Лишь помню, как рыдала мама, 
А я, вцепившись в мамин плащ, 
Твердил сердито и упрямо:
«Не плачь! Ну мамочка, не плачь!»
***
С фронта шли безрадостные вести:
«Прут и прут! Как не сойти с ума?!»
С мамой мы «переживали» вместе,
Если долго не было письма.
Все ответы мы писали вместе,
И насколько я запомнить мог,
Приведу вам, только мне известный,
Этот безыскусный диалог:
— Извини, родная, за молчанье...
Шли мы сквозь тяжелые бои,
Жуткими, кровавыми ночами
Оставляя города свои...
Кажется, что жив остался чудом.
Мало кто прошел сквозь этот ад.
Только, как бы ни был путь наш труден,
Я клянусь: «Все возвратим назад!»
— Знаю я, любимый мой Сережа,
Как опасен труд твой боевой,
Но уверена, как раньше, даже тверже.
Что с победой ты придешь домой.
— Больно мудрено, Мариша, выжить,
Где порой не дюжит даже сталь.
Жизни мне почти не жаль, Мариша.
Мне любви, Мариша, нашей жаль.
Жизнь моя — вопрос не так уж сложен,
Если жив — вставай, а мертв — ложись.
А любовь,.. любовь,.. ее быть может,
Будут убивать всю жизнь...
Всю жизнь!
— Не волнуйся, бей фашистов крепче,
Чтоб назад им не было пути,
Чтобы наши чувства с новой встречей
Вновь могли, как прежде, расцвести...
Вдруг, как вспышка, как землетрясенье,
Как разрыв гранаты, как обвал:
«Муж Ваш Кузнецов,., при выполненьи...
Не вернулся, без вести пропал».
Так вот мы негаданно-нежданно
Повстречались с новою бедой.
Не тогда ль в косе у нашей мамы
Появился волосок седой?
От отца — ни весточек, ни писем,
Месяц, два, полгода, год, а там
Немцы крепко под Москвой зависли,
Наши их теснят по всем фронтам.
Под Москвой фашистский зверь разгромлен
Сталинград... и Курская дуга...
Наш народ ценою жертв огромных
Опрокинул... и подмял врага.
Сводки нам в сердца вселяли силы: ...
Будет враг разбит... в конце концов!
Вот тогда-то мы и получили
Это дорогое письмецо.
— Здравствуй, моя милая Мариша,
Сообщаю, что Сергунька твой,
Скоро, всех врагов в боях добивши.
Прилетит здоровый и живой.
Я вернусь к тебе, моя родная,
Окружным, через Берлин, путем
И тогда мы (это твердо знаю)
Снова наше счастье обретем.
Знаю, что в твоем сердечке раны,
Но, поверь, ? написать не мог.
Был я там, где синие туманы...
Да пурга... да непролазный мох.
— Дорогой, я бесконечно рада...
Снова слышу голос милый твой.
Ничего от жизни мне не надо!
Лишь бы только знать, что ты живой.
Зновь от папы приходили письма,
Я их все «зачитывал» до дыр
И гордился: папа стал танкистом.
Он на фронте — главный командир.
— Береги себя... и дочь,., и сына...
Зы мне все нужны... как никогда!
Только бы додюжить до Берлина,
А тогда... попразднуем тогда!
— Знаем мы, как вам, солдатам, трудно
Под смертельным проливным дождем...
Помним мы о вас ежеминутно,
Верим вам и очень, очень ждем.
— Мы врагов в их логово заперли
И теперь наш приговор таков:
Закрепиться на фашистском горле —
И давить!.. До хр-руста позвонков.
В ночь, когда, ликуя, мир спасенный
Расцветал от множества ракет,
Принесли нам, мелко испещренный
Почерком чужим, чужой пакет...

А наутро не узнал я мамы
Ласковой, красивой, молодой
В той старухе с мутными глазами
Сгорбленной и полностью седой.

Тем майским днем благословенным
Как сон закончилась война,
Но голодом послевоенным
Она была еще страшна.

С работы мама поздней ночью
Придет усталая домой
И тихо скажет мне: «Сыночек,
Зозьми картошечки, помой».
И из заветного платочка,
Распутав узелок тройной,
Подаст два маленьких комочка
Земли — бесценный дар земной.
Я разожгу скорее печку,
С водой поставлю чугунок.
А мама сядет на крылечко:
— Ах, батюшки! Ни рук, ни ног...
Спеша от печки и до люльки*
Мечусь я взад-вперед, как мяч.
— Когда умолкнет наша Юлька?
Меня совсем замучил плач!
Помою чисто чашки, ложки
Пока водичка закипит,
«В мундире» отварю картошки,
Гляжу, а мама крепко спит.
Так, прямо сидя, и задремлет,
Потом ка...ак вздрогнет, видя сны, —
И скатится коса на землю
С усталой маминой спины...
А мама вдруг, очнувшись, вскочит,
Ведь мать, в любое время — мать,
И бросится скорее к дочке
В сухое перепеленать.
Развесит, выстирав, пеленки
На частоколе во дворе
И приготовит нам с сестренкой
«Ужасно» вкусное пюре.
А есть так хочется! Ни крошки
За целый день в желудке нет.
Как мать разделит две картошки
На ужин, завтрак и обед?
Та «арифметика» порою
Бывала очень непроста...
Как пару ложек мать раскроит
Опять на три голодных рта?
И верил маме я наивно,
И вера та была чиста,
Когда свой пай ко мне придвинув,
Чуть слышно скажет: «Я сыта...
Зозьми поешь, еще, мой милый, —
И по щеке слеза сбежит,
-Мужчине надо много силы,
А ты один у нас — мужик».
Я ел, не понимал причины,
Впивал, как хищник, «коготки».
Так, очень часто, мы, мужчины,
Бываем к мамам не чутки...
...Пюре лишь аппетит раздразнит.
Мгновение.., — А где еда?
И то сказать: подобный праздник
У нас случался не всегда.
А чаще было так: мы с мамой,
С собою прихватив мешки,
Бродили лесом и лугами,
Выкапывая корешки.
Полусъедобные коренья
Спасали нас от больших бед
И составляли, к сожаленью,
Все: ужин, завтрак и обед.
Когда ж с болот окрестных споро
Съедал последний лед апрель,
Ныряли в грязь болот по горло,
В ней добывая сапропель.
Не позавидовал бы нищий
Тому, что мы опять сыты...
Зловонной, тошнотворной «пищей»
Так разрывало животы!
Так сильно животы болели,
Казалось, боли нет сильней!
Но все-таки на сапропеле
Тянули мы до лучших дней,
Когда меж прошлогодних кочек,
К великой радости, и вдруг,
Проклевывался тот росточек —
Спасенье наше — дикий лук,
Граненым листиком непрочным
Чуть выделяясь из травы.
Каким он нежным был и сочным,
И вкусным! Знаете ли вы?
Там, на равнинах Зауралья,
Вблизи красавицы Ницы,
Лук мы щипали, да щипали,
И подрастали, как птенцы.
Охотно, щедро угощая,
Любого, всех и каждый раз,
Почти все лето лук и щавель
Без устали кормили нас.
Да борщ из молодой крапивы
С лепешками из лебеды.
И кажется, что ты счастливый,
Ни горя нет, и ни беды.
Нужда и голод к нам в окошко
Стучались раннею весной,
Когда кончалась вся картошка.
До клубня, вместе с семенной,
Когда надежды было мало
На то, чтоб где-то раздобыть,
Когда, пред каждым, в рост вставала
Дилемма: быть или не быть,
Когда мечты души и тела
Центрировались лишь на ней...
Вдруг наша мама заболела
В один из тех голодных дней.
Ее как будто подкосило
Постигшей новою бедой.
Я даже был понять не в силах,
Как стала мать такой худой,
И Юлька тоже... От ребенка
Осталась разве только треть.
Я так боялся, что сестренка
Без пищи может умереть.
— А вдруг и мама? — мысли эти
Впивались в грудь, как сколки льдин.
Ведь я тогда на белом свете
Совсем один... Совсем один!..
С губ черных, опаленных жаром
Слетало лишь: «Воды... Воды!»
Обеих я кормил отваром
Из прошлогодней лебеды.
Я знал, чем это завершится
Уже почти наверняка...
У них темнели быстро лица,
Как в день ненастный облака.
Я в люльку подложить клеенки
И то, от слабости, не мог.
Сидел, ревел, а у сестренки
Уже синели пальцы ног.
И холодела понемножку
В моей руке ее рука...
Вдруг, глянул я, а на окошке
На нашем... кружка молока!
А по верху густой слой сливок...
Все это было как во сне,
И потому тот миг счастливый
Осознаю я не вполне.
Лишь помню: молоко плескалось
В руках негнущихся, кривых,
И больше мимо проливалось
Из губ, почти что, не живых...
* * *
Терял сознание порою,
(Хоть мужики сильнее баб)
Но перед Вами я не скрою,
В то время здорово ослаб.
Сил нету выйти на задворки,
Но каждый раз, еще темно,
Вдруг кто-то приоткроет створки,
Поставит кружку на окно...
А я быстрее маму, Юльку
Тем теплым молочком пою,
Отдав сестренке ту граммульку,
Ту малость — порцию мою.
...И мне уже узнать хотелось
Кто приходил и почему?
И я, собрав в себе всю смелость
Однажды выглянул к нему,
А он, большой, скрипя ногами,
В тьму уходил наискосок,
Оставив Юльке, мне и маме
Засохший хлебушка кусок.
* * *
Узнал я все же, хоть не вскоре,
О том, кто был спаситель мой,
Кто поддержал нас в страшном горе,
То был один солдат хромой.
Потом к нему я даже вышел,
Ответил, как меня зовут,
А он назвался дядей Мишей,
Сказал, что сам недавно тут.
Потом мы подружились крепко.
Я, если не было его,
Ждал с нетерпением, нередко,
Прихода друга моего.
* * *
А солнце все взбиралось выше...
Уже почти окрепла мать.
Дни быстро шли, и дядя Миша
Стал часто днем у нас бывать.
В тот день, зайдя к нам на минутку,
Принес в кармане горстку ржи.
Сказал, смеясь, как будто в шутку:
«Давайте будем вместе жить».
А я был счастлив это слышать,
И рад до глубины души,
Но думал: «Мама дяде Мише
Пожить у нас не разрешит».
«Давайте! — закричал, быстрее, —
Чего ходить туда-сюда?
Да вместе жить в сто раз сытнее!
Всегда все есть: хлеб и вода.
Такое выгодное дело!»
Уж так я спорил горячо,
А мама ярко покраснела:
«Сынок, ты маленький еще».
Не видеть бы мне в те минуты
Страдающих, несчастных глаз!..
Но дядя Миша, почему-то,
С тех пор, остался жить у нас...
Когда он починил нам крышу,
То я совсем не понял мать:
Она просила дядю Мишу,
Зачем-то, папой называть.
И голос поднимала выше,
Ругая, плача и кляня,
Весь день, покуда дядя Миша
Сам не вступился за меня:
«А! Не ругай его, Мариша,
Зачем неволить молодца?
Пусть называет дядя Миша,
Да крепче помнит про отца».

* * *

А потом меня дразнили в школе
Тем, что дядя Миша спит у нас,
И случилось так, что поневоле
Я обижен был на целый класс.
Нелюдимым стал и невеселым,
В классе год сидел, потом второй...
До тех пор, пока директор школы
Не сказала всем, что он герой.
Что два раза убегал из плена,
Что в осколках весь, где «ни копни»,
Левая нога — лишь до колена,
А на правой — только полступни.
Он, конечно, от таких ранений
Навсегда останется хромой...
После школы мы без промедлений
Побежали все ко мне домой.
И припали, не шуметь стараясь,
В том углу, где не было доски,
К «смотровой» щели в стене сарая.
Для колхозной мастерской бруски
Увлеченно он строгал рубанком.
...Разливая аромат вокруг,
Белых стружек легкие баранки
Стайками взлетали из-под рук.
В такт шагам скрипел протез. Натружен,
Дядя Миша не присел с утра.
И пушистых, духовитых стружек
Накопилась целая гора.
Каждый день вот так, без перекура...
(Кстати, он не пил и не курил)
Вдруг на нас в упор уставясь, хмуро
И серьезно так, проговорил:
«Эт...то кто работать мне мешает?
Носа нет, а все глаза, глаза...
Чья такая голова большая?!» —
Но смягчившись, ласково сказал:
«Гости ко мне жалуют? Гляди ты!
О, да вас тут пребольшая рать!
Ладно уж, не бойтесь, заходите
Все, кто хочет в стружке поиграть».
...Мы вошли, толкая в бок друг дружку,
Сгрудившись, как зерна на току.
Дядя Миша взял в охапку стружку
И ка...к бросит — прямо к потолку.
И над нами, и над дядей Мишей
Закружилась белая метель...
Он, схватив попавшихся мальчишек,
Повалил их в стружку, как в постель,
От такого чудного приема,
От того, что нас к себе позвал,
Раздурелись дети все, как дома,
Радостный устроя карнавал.
«Снег» смолистый, как пурга над нами,
Опускаясь, сыпался на всех,
В нашем громком хохоте и гаме
Потонул его счастливый смех...
Хохотали из последней силы,
Привалившись немощно к стене,
Тихо дядю Мишу попросили
Рассказать немного о войне.
Поглядев сперва на всех с любовью,
А потом на каждого из нас,
Помолчал, сурово двинул бровью,
Начиная нехотя рассказ.