«Рассказать, оно конечно, можно...
Воевал... И это не секрет.
Только тему выбрать очень сложно.
Ведь воспоминаний... легких... нет.
Насмотрелся, за войну, немало:
Крови, изуродованных тел.
Но не это в душу мне запало.
О другом бы рассказать хотел.
Рассказать хотел бы я, ребята,
Не о том, как страшен смертный бой,
А о том, кто выручал солдата,
Зачастую жертвуя собой.

* * *

Кто прошел позором отступленья,
Судьбы очень схожие у всех:
Окруженье, первое раненье,
Плен...
Побег...
Расстрел...
Второй побег!
* * *
Так и я был окружен и ранен,
А очнувшись, понял, что пленен.
И не жить бы мне, при всем стараньи,
Если б вдруг не повстречался (он.
В лапах новоявленной химеры*
На вопрос мой он ответил мне:
«Как зовут? Зовите просто Серый,
Этого достаточно вполне».
Я терял сознанье временами,
«Ватными» ногами семеня,
Но бойцы, израненные сами,
Помогли, не бросили меня.
Лучше по-геройски пасть, как люди,
Чем нести позор в таком строю.
Хлюпая, лозить пробитой грудью
Пыльную, горячую струю.
...Ноги ослабевшие не держат.
С каждым шагом слабость все сильней.
Кто в бреду кричит, кто в пыль повержен...
Гнали нас пинками, как свиней.
Тех же, кто не вынес «марафона»,
Ранен тяжело, или слабак,
Не смотря на просьбы и на стоны,
Немцы добивали, как собак.
Он, почти что, нес меня дорогой.
Пот с нас лился яростным дождем.
Часто он шептал мне зло и строго:
«Встань, солдат! Не кисни! Мы дойдем!..»

* * *

Хоть с трудом сам языком ворочал,
Но — огромной воли человек,
Как стемнело, первою же ночью,
Убедил нас предпринять побег.
Зечером он лег у стенки с края
А, нащупав слабое бревно,
Зыломал дыру в стене сарая Шириною с целое окно.
Никому не говоря ни слова,
Что пробита левая рука,
Зылез он, и сам снял часового,
Чтобы сделать все наверняка.
Он уже имел солидный навык
Усмирять эсесовских горилл.
Удушив и повалив в канаву,
С ненавистью в сердце говорил:
«Так вам всем и надобно, собакам,
Пост проспал, теперь в канаве спи!»
Пленные, воспользовавшись мраком,
Растворились, как в воде, в степи.
На восток по звездам, без дороги
Нашу группу он упорно вел.
У меня подкашивались ноги,
До того я был разбит и квел,
А в груди пробитой так кололо!
Каждый шаг, как ножевой удар,
Весь в поту, хоть шел по пояс голый,
Видно, в теле начинался жар.
Лишь под утро, над собой услышав
Удивленный стрекот сорочья,
Поняли, что наконец-то вышли
На берег какого-то ручья.
И, припав к воде, мы пьем и стонем,
Жадно пьем, до ломоты в зубах...
Кто-то вдруг как закричит: «Погоня!»
На мгновенье сковывает страх...
А потом охватывает ужас!
Паника,.. Смятенье!.., и тогда,
Позабыв, что это еще хуже,
Мы, вскочив, несемся, кто куда.
Я хочу вскарабкаться на кручу,
Но не получается никак,
Ближе, ближе хриплый лай тягучий
Поводками сдавленных собак...
Тут, как будто, небо раскололось,
По оврагу раскатился «гром».
Я услышал мощный властный голос:
— Стой! Ни с места! Шагом марш! Кругом!
Всем организованно и скрытно
Отходить оврагом вдоль ручья!
Оторветесь, дальше будет видно.
Ваш отход, вот здесь, прикрою я.
Не волнуйтесь, фрицам будет «крышка»,
И за берег, как за бруствер, лег.
С ним остался лишь один мальчишка,
Самый младший в группе, Василек.
Он почти что пороху не нюхал,
Не ушел, упрямый был такой,
Лишь сказал: «Я вам «рожок» сменю хоть.
Неудобно же одной рукой».
* * *

Четко видя след, росистой степью,
Вот уже совсем недалеко,
Немцы шли рассыпавшейся цепью,
Продвигаясь быстро и легко.
Перед ними, пасти злобно щеря,
В хлопьях красной пены на клыках,
Две овчарки — два огромных зверя
Рыскалки на длинных поводках.
Очень страшно снова попадаться.
Думал я: «Ну все, конец нам всем».
Несмотря на то, что нас пятнадцать,
А фашистов было только семь.
Но в то время (здесь учесть бы нужно)
Немец сытый был, как конь в овсе.
Нас пятнадцать, только безоружных,
Да к тому ж, израненные все.
Автомат имел один лишь Серый.
А патронов — два «рожка» на всех.
И у нас (хоть взять меня к примеру)
Не было надежды на успех.
Смерть принять, или терять свободу?
Тут не согласишься на ничью...
Падая, и оступаясь в воду,
Убегали мы вниз по ручью.
По оврагу, разрастаясь смело,
Тут и там кустился чернотал.
Грудь моя бурлила и хрипела,
Я тот час же от своих отстал.

* * *

Глянуть, автомат — кусок железа,
А какая мощь сокрыта в нем!
Враз троих фашистов Серый срезал
Острым, неожиданным огнем.
Остальные все к земле прильнули,
По воронкам плотно залегли.
И ответно взвизгивают пули,
В лица бьют фонтанчики земли.
Как из леек льется дождь смертельный.
Автомат, ну выручай, дружок!
Серый бьет расчетливо, прицельно,
Но внезапно кончился «рожок».
Магазин сменить — простое дело,
Но когда у вас одна рука...
Очень даже ловко и умело
Получилось все у паренька.
Дымка, будто тонкие кудели,
На заре отсвечивала ало.
Хоть вдвоем, но все же просмотрели,
Как собака, словно зверь, напала.
И в прыжке молниеносном барса
В горло '.Василька впилась клыком.
Василек немного приподнялся,
Заплелись они тугим клубком.
Длинный клык у пса, острее шила,
Да и хватка мертвая крепка.
Так обоих пуля и прошила
Сразу насмерть — пса и Василька,
— Гадина! Фашистская собака!
Погубить такого паренька!—
Серый вновь стрелял, стрелял и плакал.
Мстя фашистским псам за Василька,
Василек лежал ничком, ссутулясь,
Руки разметав на берегу...
Все патроны до последней пули,
Серый расстрелял в лицо врагу.
На прощанье еще раз потрогал
Холодом налитые персты,
Лоб, лицо, белеющее строго,
И нырнул в ближайшие кусты.
А фашисты резвые, как кони,
Видя, что преграды больше нет.
Вновь за нами бросились в погоню,
Обнаружив у ручья наш след.
Мы бежали поймою зеленой,
А другого не было пути.
Голодом и болью изможденный
Далеко ли мог «наш брат» уйти?!
Лица, перепачканные в иле,
Загнанный, несчастный, дикий взгляд...
Быстро нас они переловили
И стаскали в кучу, как цыплят,
Кой-кого фашистскою атакой
Разметало в степь, как лепестки,
Тех травили, бешено, собакой,
И она рвала их на куски.
Четверо фашистов, нас — тринадцать,
Но они пленили нас опять.
«Как с вооруженными сражаться?
Чем свою свободу отстоять?
Что же делать? В чем найти спасенье?» —
Билась обреченно мысль в мозгу.
Кажется, всего в одно мгновенье
Выстроили нас на берегу.
Офицерик видно запыхался,
«Притомился», догоняя нас,
Ворот расстегнул, потом снял галстук,
И на землю плюхнулся тотчас.
Посидел, рукою опершись он,
Встал с трудом. На строй наш посмотрел,
Бросил зло и коротко: «Эршиссен!»
И тогда мы поняли — Расстрел...
Понял, что расстрел, а все не верю,
Неужели всех убьют сейчас,
А фашисты, человеко-звери,
Строятся шеренгой против нас.
Говорят, что все перед расстрелом
Яркой вспышкой видят жизнь свою,
Я ж, окаменев душой и телом,
Ни о чем не думая, стою,
Главный немец поднимает руку...
Я закрыл глаза... Та-та-та-та!
Справа, сзади, чувствую по звуку,
Автомат хлестнул из-за куста.
Озираюсь, хлопая глазами,
И от счастья даже обомлев.
Все фашисты, прямо перед нами,
Корчатся, как черви, на земле.
Стону, лаю, реву... на три мили!
Сразу не поймешь, как и чего,
Бросившись, руками их давили!
И не пожалели... никого.
Все, ребятки, — правда, не шучу я.
Мы тогда повеселились всласть.
А собака, смерть хозяев чуя,
Хвост меж ног — и степью понеслась.
Через кочки, как через барьеры,
Падая со страху...
Мы глядим, —-
Из кустов к ручью выходит Серый
Жив-здоров и даже невредим.
Рассказал: «Боезапас пополнив
У убитых немцев, прямо там,
Начал сам преследовать погоню,
Двигаясь за ними по пятам.
Только ждал удобного момента...»
И, конечно, если бы не он,
То прекрасной жизни кинолента
Прервана была б... уж как закон.
Рады все мы были несказанно,
Так как на одном из хуторов
Встретились нам наши партизаны.
Только я был шибко нездоров.
Рана все еще сочилась кровью,
Хоть была не очень тяжела.
Приказав мне поправлять здоровье,
Группа рано утром в лес ушла.

* * *

Из окна видна была окраина,
Сосны доходили до плетня...
Бабушка Матрена Николаевна
Все поила травами меня...
Поскорей встать на ноги просила
И сама «летала» как «стрела»,
А когда ко мне вернулась сила,
Через фронт лесами провела.
Встретиться бы с Серым,
Хоть взглянуть бы
На него когда со стороны,
Так мечтал я! Только наши судьбы
Разминулись до конца войны.

* * *

Жизнь моя, скажу вам — не конфетка,
Но зато чиста, что твой кристалл.
Был сначала в полковой разведке,
Под конец войны танкистом стал.
Много раз терял друзей-танкистов,
Часто обновлялся экипаж,
Беспощадно бил и бил фашистов,
Но однажды ранило — «Шабаш,
Все!.. Калека!» — думал опечаленно,
Хоть не чуял боли сгоряча.
Вся рука была сплошь измочалена
Взрывом, от кисти и до плеча.
Но, хотя, хирург уставший, хмурый,
В обхожденьи был не очень мил,
Все клочки моей дырявой «шкуры»
Вместе сшил и руку сохранил.
И меня, отмыв от гари, пепла.
Уложили в чистую кровать...
А когда рука чуть-чуть окрепла,
Начал я ее тренировать.
И в '"постели не лежалось... Больше
Мне к друзьям хотелось, чем домой,
Ведь они освобождают Польшу,
Подходя к Германии самой.
Убежавши до выздоровленья,
Вновь хотел к друзьям, на фронт попасть.
К моему большому сожаленью
Был направлен я в другую часть.
Военком вопрос поставил круто,
Взял меня, как за рога быка,
Так крутнул! Что я, как с парашютом,
Выпал утром... прямо в штаб полка.
Доложил. Смотрю на офицера...
Будто с глаз сорвали пелену...
—« Ой! Да это ж Вы, товарищ Серый?!
С вами вместе были мы в плену.
— Миша! Иванов! Живой, дружище!? —
Бас его раскатист был и густ...
Так сложил на плечи мне лапищи,
Что в моих костях раздался хруст.
Эх, обмыть бы встречу не мешало!
Да не время. Не придется, брат,
Нынче надо думать мала-мало,
Ну а завтра — город Зелов брать.
Что?! Кричу! Да я чуть-чуть контужен,
Ну а ты-то как? Орел! Хорош!
Слушай! В экипаж как раз мне нужен
Новый заряжающий. Пойдешь?
Сам глядел печально и сердечно,
Будто чуял близкую беду.
— Ну зачем же спрашивать?!
Конечно! С превеликой радостью пойду.

Зеловские страшные высоты,
На всю жизнь запомнились вы мне.
В каждом склоне огневые соты.
Город Зелов в каменной броне.
Скаты гор круты и твердолобы.
Их вокруг никак не обойдешь.
Ну а в лоб его возьми, попробуй,
Пушками щетинится, как ёж.
Город Зелов — главный ключ Берлина.
Город Зелов — тот кромешный ад,
Сквозь который по штыкам, по минам
Мог пройти лишь только наш солдат.
Склоны от огня цвели, как маки,
Оглашаясь жутким ревом жерл.
Наши безуспешные атаки
Стоили неисчислимых жертв.
Лишь назавтра, после артналета,
Вновь взметнувшись, как «девятый вал»,
Ворвались бесстрашно на высоты,
К сожаленью, в танк снаряд попал...
Я очнулся у кустов на пашне.
Удивлен, что жив и вроде цел,
После эзрыва в орудийной башне.
Метрах в десяти наш танк горел.
А вокруг фашистские дымили...
Взрывы, разрастаясь до небес,
Жарким всплеском под султаном пыли,
Обступали нас, как темный лес.
И такая тишина над миром!
Будто взрывы не греметь могли.
...Мы лежали рядом с командиром,
Обнимая грудь чужой земли.
Но, уже для каждого отдельно,
Уготован был судьбою путь.
Командир мой ранен был смертельно
Множеством осколков прямо в грудь.
Мне до гроба не забыть, поверьте,
То, что он меня, в свой смертный час,
Находясь в когтях у лютой смерти,
Из машины загоревшей, спас.
Перевязку сделать было сложно,
Разорвал всю грудь осколков град.
Взяв рукой» под спину осторожно,
Я хотел : нести его в санбат.
Только встал, не ощутив дороги,
Равновесия не сохраня,
Тут же — рухнул с ним на землю... ноги
В первый раз не слушались меня.
Боль от ног, как меч, пронзила тело.
Аж на лбу почувствовал росу.
А душа, как лед, похолодела...
Не смогу поднять! Не донесу!
Страх мой был в сто раз сильнее боли.
Из труди его сочилась кровь.
Я зажал «в кулак» остатки воли,
Взял его, поднял, и —
Рухнул вновь!
И меня, веселого задиру,
Удушил бессильных слез комок,
Я впервые в жизни командиру —
Другу своему, помочь не мог.
Кожу рук о камни обрывая,
Я спешил, тащил его к своим.
С каждой каплей крови Чзытекая,
Жизнь его навек прощалась с ним.
Наши лица заливало потом,
Неохотно возвращался слух,
Он мне тихо говорил чего-то,
Голос был медлителен и глух.
Приползли мы только на закате.
Санитар седой нас подобрал.
Быстро в медсанбат приехал «батя» —
Молодой, красивый генерал.
В нем, здоровом, было столько веры!.
Кровь к переливанью предложив,
— Сделать так, чтобы товарищ Серый...
Сделать все! Чтоб он остался жив, —
Вновь к хирургу обращаясь грозно
Говорил, нахмурясь, генерал.
Но хирург ответил; «Слишком поздно!»...
Так товарищ Серый умирал...
Я лежал, давясь слезами, слушал
И все ждал, что он очнется вдруг,
Но ушел из жизни, самый лучший,
Самый горячо любимый друг».

* * *

Часто мы его, своим вторженьем,
Заставляли думать о войне.
И ребята с большим уваженьем
Относились, с каждым днем, ко мне.
Пообвыкнув, мы почти с порога
Приставали без обиняков:
«Дядя Миша, Вы, наверно, много
Добыли фашистских языков?»
А когда он надевал награды,
До чего ж завидно было нам!
Восхищенно-радостные взгляды
Неотрывно льнули к орденам.
Может доставляя беспокойство,
Мы не отставали до темна,
— Дядя Миша, про свое геройство
Расскажите и про ордена.
— Что ж, геройство —
Неплохое свойство.
Храбрость в жизни каждому нужна.
А награда —
Это для парада
Главное —
Победа!
Жизнь дает она.
Вы в кино, конечно, все видали,
Как легко заслуживать медали?
Скажем, наш разведчик — супермен,
В штаб врага проникнув незаметно,
Достает под грифом «Сов. секретно»
Очень-очень важный документ.
Или тот же удалец-разведчик
Пригоняет пленных, как овечек...
Прет один хоть «к черту на рога»,
Чтоб узнать намеренья врага
Сквозь свирепый вой свинца и стали,
Презирая смерть в пылу атак...
Вы, конечно, это все видали.
Только в жизни было все не так.
Фронт движенья сковывал, как пояс.
Все серьезней было и трудней.
Чтобы провести успешный поиск,
Тренировки длились много дней.
В разведгруппы часто назначали
Отделенье в десять человек.
Изучали мы врага вначале
На передовой, зарывшись в снег,
А потом учились вновь солдаты
Бить врага прикладом и ножом,
Доты рвать, бросая в цель гранаты,
Быстро по земле скользить ужом,
Лишь избрав объект для нападенья,
Изучив все подступы к нему,
Выходила группа разгражденья
В минные поля в ночную тьму.
А за нею (в белых маскхалатах,
Каждый воин будто снежный ком)
Для обеспеченья и захвата
Снова группы двигались ползком.
Иногда в немецкие траншеи
Мы врывались дерзко, смело, днем
При отходе наши батареи
Прикрывали нас своим огнем.
Хитростью решались все задачи,
Немец был всегда настороже.
Нас подстерегали неудачи
Каждый день! На каждом рубеже!
Если, в безнаказанность поверив,
Повторялись в действиях хоть раз,
То несли тяжелые потери,
До конца не выполнив приказ.
Было трудно, это всякий скажет,
В первые военные года,
Но друзей своих, убитых даже,
Мы не оставляли никогда.
Многих нет в живых ребят отменных,
Это все я говорю к тому,
Что задачи по захвату пленных
Были не под силу одному.
До тех пор, что держит лук тетива,
Он упругой силой наделен.
Так герой поддержкой коллектива
И любимой Родины, силен.
Как бы ни был глаз героя точен,
Как бы ни был мускул тела крут,
Главное — не удаль одиночек,
А Великий!
Общий!
Ратный труд!

Дядя Миша приглашен был в школу,
В переполненный и шумный зал.
Я, прибегнув здесь к его глаголу,
Передам, что он нам рассказал.